Неточные совпадения
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель
спрашивает у моего
старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно
у человека, который страдает бессонницей.
Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как
старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Это было очень оглушительно, а когда мальчики кончили петь, стало очень душно. Настоящий
Старик отирал платком вспотевшее лицо свое. Климу показалось, что, кроме пота, по щекам деда текут и слезы. Раздачи подарков не стали дожидаться —
у Клима разболелась голова. Дорогой он
спросил дедушку...
По настоянию деда Акима Дронов вместе с Климом готовился в гимназию и на уроках Томилина обнаруживал тоже судорожную торопливость, Климу и она казалась жадностью.
Спрашивая учителя или отвечая ему, Дронов говорил очень быстро и как-то так всасывая слова, точно они, горячие, жгли губы его и язык. Клим несколько раз допытывался
у товарища, навязанного ему Настоящим
Стариком...
— Да, вздумал отца корить:
у старика слабость — пьет. А он его усовещивать, отца-то! Деньги
у него отобрал! Вот и пожурил; и что ж,
спросите их: благодарны мне же!
— Чем это — позвольте
спросить? Варить суп, ходить друг за другом, сидеть с глазу на глаз, притворяться, вянуть на «правилах», да на «долге» около какой-нибудь тщедушной слабонервной подруги или разбитого параличом
старика, когда силы
у одного еще крепки, жизнь зовет, тянет дальше!.. Так, что ли?
Прежде всего они
спросили, «какие мы варвары, северные или южные?» А мы им написали, чтоб они привезли нам кур, зелени, рыбы, а
у нас взяли бы деньги за это, или же ром, полотно и тому подобные предметы.
Старик взял эту записку, надулся, как петух, и, с комическою важностью, с амфазом, нараспев, начал декламировать написанное. Это отчасти напоминало мерное пение наших нищих о Лазаре. Потом, прочитав,
старик написал по-китайски в ответ, что «почтенных кур
у них нет». А неправда: наши видели кур.
У юрты встретил меня
старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно, в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь,
спросил я его. «Точно так, из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?
«Помилуйте! — начали потом пугать меня за обедом
у начальника порта, где собиралось человек пятнадцать за столом, — в качках возят старух или дам». Не знаю, какое различие полагал собеседник между дамой и старухой. «А
старика можно?» —
спросил я. «Можно», — говорят. «Ну так я поеду в качке».
Веревкин по тону голоса слышал, что не нужно
спрашивать старика, куда и зачем он едет.
У Василия Назарыча было что-то на уме, ну, пусть его: ехать так ехать. Отчего не проехаться: дорога как карта, экипаж
у Василия Назарыча отличный, можно всю дорогу спать.
— Врешь! Не надо теперь
спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою
старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего
у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел? —
спрашивает его мой
старик и сам отвечает ему за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять
у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле.
— Что это? —
спросил я
у подошедшего ко мне
старика в плисовом жилете, синих чулках и башмаках с пряжками.
После похорон некоторое время во дворе толковали, что ночью видели старого «коморника», как при жизни, хлопотавшим по хозяйству. Это опять была с его стороны странность, потому что прежде он всегда хлопотал по хозяйству днем… Но в то время, кажется, если бы я встретил
старика где-нибудь на дворе, в саду или
у конюшни, то, вероятно, не очень бы удивился, а только, пожалуй,
спросил бы объяснения его странного и ни с чем несообразного поведения, после того как я его «не укараулил»…
Отца Симон принял довольно сухо. Прежнего страха точно и не бывало. Михей Зотыч только жевал губами и не
спрашивал, где невестка. Наталья Осиповна видела в окно, как подъехал
старик, и нарочно не выходила. Не велико кушанье, — подождет. Михей Зотыч сейчас же сообразил, что Симон находится в полном рабстве
у старой жены, и захотел ее проучить.
Затем следует Вторая Падь, в которой шесть дворов. Тут
у одного зажиточного
старика крестьянина из ссыльных живет в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего ребенка и зарыла его в землю, на суде же говорила, что ребенка она не убила, а закопала его живым, — этак, думала, скорей оправдают; суд приговорил ее на 20 лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и
спросила: «Капустки кисленькой не купите ли?»
У ворот стояла запряженная телега. Тит Горбатый давно встал и собирался ехать на покос.
У старика трещала с похмелья голова, и он неприветливо покосился на Ганну, которая
спросила его, где старая Палагея.
— Как
у тебя? —
спросил Павел, не понимая, что такое говорит
старик.
В это время вошел в моленную и сам Иван Кононов, высокий, худощавый, с длинной полуседой бородой
старик. Он не поклонился и не поздоровался со своими ночными посетителями, а молча встал
у притолка, как бы ожидая, что его или
спросят о чем-нибудь, или прикажут ему что-нибудь.
— Что же вы на Васильевском нанимали? Это там
у Бубновой, что ли? —
спросил старик, обращаясь ко мне и стараясь выказать некоторую небрежность в своем вопросе.
Спросил же, как будто ему неловко было сидеть молча.
Одним словом, выдумка
старика до того прельщала его самого, что он уже пришел от нее в восторг. Невозможно было и возражать ему. Я
спросил совета
у доктора, но прежде чем тот собрался сообразить,
старик уже схватил свой картуз и побежал обделывать дело.
— Сейчас, моя прелесть, сейчас. Итак, доктор, мы прикажем вымыть ее борной кислотой и тогда… Но, Трилли, не волнуйся же так!
Старик, подведите, пожалуйста, вашу собаку сюда. Не бойтесь, вам заплатят. Слушайте, она
у вас не больная? Я хочу
спросить, она не бешеная? Или, может быть,
у нее эхинококки?
— Чай пить в трактир пойдешь? — заботливо и задумчиво
спросил ее
старик. — Полтора часа время
у нас!
Наконец подали водку и зразы; и то, и другое мы мгновенно проглотили и вновь замолчали. Я даже удивился: точно все слова
у меня пропали. Наверное, я хотел что-то сказать, об чем-то
спросить и вдруг все забыл. Но наконец один из
стариков возгласил...
— Vous avez beaucoup de perles? [
У вас много жемчугов? (франц.).] —
спросил старик Полину.
Когда тот пришел прощаться,
старик, кажется, приготовлялся было сделать ему строгое внушение, но, увидев печальную фигуру своего любимца, вместо всякого наставления
спросил, есть ли
у него деньги на дорогу.
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того времени, когда она еще была «тяжела» Порфишей. Жил
у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый
старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она
спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал...
— В чем дела-то выпачканы
у вас? —
спрашивал старик.
Он бледнеет от вина, на висках
у него жемчужинами выступил пот, умные глаза тревожно горят. А
старик Гоголев, покачивая уродливым носом, отирает слезы с глаз пальцами и
спрашивает...
Однажды я сказал
старику, что иногда записываю его речи в тетрадь, где
у меня уже записаны разные стихи, изречения из книг; это очень испугало начетчика, он быстро покачнулся ко мне и стал тревожно
спрашивать меня...
— А ну! Что вы скажете? —
спросил Борк, глядя на лозищанина острым взглядом. — Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите вы мне, на каждое ваше слово он вам сейчас вот так ответит, что
у вас язык присохнет. По-нашему, лучшая вера та, в которой человек родился, — вера отцов и дедов. Так мы думаем, глупые
старики.
— Он кто? —
спросил старик у Хаджи-Мурата, указывая на вошедшего.
Помню, раз в монастырской книжной лавке Оптиной пустыни, я присутствовал при выборе старым мужиком божественных книг для своего грамотного внука. Монах подсовывал ему описание мощей, праздников, явлений икон, псалтырь и т. п. Я
спросил старика, есть ли
у него Евангелие? Нет. «Дайте ему русское Евангелие», — сказал я монаху. «Это им нейдет», — сказал мне монах.
— Ну что, брат Евграф Ларионыч, что там,
у вас, нового? —
спросил дядя и крепко ударил его по плечу, заметив, что мнительный
старик уже подслушивал наш разговор.
Она выпросила
у отца приказание, чтоб Калмык не входил в его спальню, покуда она сидит там; но это приказание было вскоре нарушено: под разными предлогами Николай беспрестанно входил в комнату к
старику, да и сам больной беспрестанно его
спрашивал.
—
У меня все есть, и закуска есть, благодарю Бога, — сказал он гордо. — Ну, что Мосев? —
спросил старик.
— Да и я сама как-то
спросила свою Василиску — ведь она такая бойкая
у меня… так, от безделья молвила, куда, мол, ездит вот этот барин мимо нас; а она на другой же день мне и докладывает: «Изволили мне вчера молвить, куда бельтовский барин ездит: он все с дохтуром, с
стариком, к учителю негровскому ездит».
— Видел и я, —
у меня глаз-то, правда, и стар, ну, да не совсем, однако, и слеп, — формы не знает, да кабы не знал по глупости, по непривычке — не велика беда: когда-нибудь научился бы, а то из ума не знает;
у него из дела выходит роман, а главное-то между палец идет; от кого сообщено, достодолжное ли течение, кому переслать — ему все равно; это называется по-русски: вершки хватать; а
спроси его — он нас,
стариков, пожалуй, поучит.
— Что ж, и барышню свою привез? —
спросил старик и, не дожидаясь ответа, сказал, обращаясь к покупателю: — Сим извещаю вас, папаша, вступаю я в брак с девицей такой-то. Да. А того, чтоб
у папаши попросить благословения и совета, нету в правилах. Теперь они своим умом. Когда я женился, мне больше сорока было, а я в ногах
у отца валялся и совета просил. Нынче уже этого нету.
— Скажи, —
спросил он, оскалив зубы, — зачем я врать буду? Я
старика у тебя видел.
—
Спросит о
старике — ты его не видал. Никогда. Не знаешь о нём. Не слыхал, что я на содержании
у кого-то жила, — понимаешь?
В овраге,
у речки Желтухи,
Старик свою бабу нагнал
И тихо
спросил у старухи:
«Хорош ли гробок-то попал...
— Нет
у вас других слов для меня? — угрюмо
спросил Фома, в упор глядя на
старика.
— Вы бумаги-то
у ней
спросите, чтобы метрику и послужной список мужа, либо отца, коли девица, — проговорил он, делая, в подражание
старику Оглоблину, ударение почти на каждом слове.
Очутившись на дворе, он простоял несколько времени, как бы желая освежиться на холодном воздухе, а потом вдруг повернул к большому подъезду, ведущему в квартиру
старика Оглоблина.
У швейцара князь
спросил...
— Ну а вы-то откуда? —
спросил я
у старика, который видел меня на Люнде.
Паркер был лакей, — я видел такую одежду, как
у него, на картинах. Седой, остриженный, слегка лысый, плотный человек этот в белых чулках, синем фраке и открытом жилете носил круглые очки, слегка прищуривая глаза, когда смотрел поверх стекол. Умные морщинистые черты бодрой старухи, аккуратный подбородок и мелькающее сквозь привычную работу лица внутреннее спокойствие заставили меня думать, не есть ли
старик главный управляющий дома, о чем я его и
спросил. Он ответил...
Входит коридорный лакей-старик и
спрашивает, есть ли
у меня постельное белье. Я задерживаю его минут на пять и задаю ему несколько вопросов насчет Гнеккера, ради которого я приехал сюда. Лакей оказывается уроженцем Харькова, знает этот город как свои пять пальцев, но не помнит ни одного такого дома, который носил бы фамилию Гнеккера. Расспрашиваю насчет имений — то же самое.
— Кто этот Валериан? —
спросил встревоженный
старик. — Неужели тот сирота, стрелецкий сын, что воспитывался
у тебя в доме?
Прежде всего
у них ног уж не было, чтоб бежать, а во-вторых, от отца с матерью они, наверное, и без ног бы ушли, потому что те были господа настоящие, и хотя особенно блестящих хозяйственных подвигов не совершали, но любили игру „в каторгу“, то есть с утра до вечера суетились, пороли горячку, гоношили, а стало быть, сумели бы и со
стариков „
спросить“.